9 декабря все «прогрессивное человечество» встречает знаменательную дату – Международный день борьбы с коррупцией. Отмечаемый с 2004 г. ежегодно, этот день был провозглашен Генеральной Ассамблеей ООН 21 ноября 2003 г. Именно к этому дню с 2004 г. стал приурочиваться доклад «Барометр мировой коррупции», публикуемый «Трансперенси Интернешнл» с 2003 г.
В некоторых странах в этот день проходят митинги, проводятся семинары и лекции на тему коррупции. Но в России, одной из первых подписавшей соответствующую Конвенцию, день борьбы с коррупцией проходит сравнительно незаметно. Видимо, для страны, где коррупция стала привычным и обыденным явлением, «днем борьбы» стал каждый день календаря.
Более того, сегодня коррупция приобрела размах, реально угрожающий безопасности государства. Недаром эксперты отмечают, что «коррупция стала нормой российской жизни» и «приобрела системный характер». При этом социологические опросы свидетельствуют, что не более четверти россиян верят в возможность победы над коррупцией. То есть массовое сознание свыклось с неизбежностью коррумпированности должностных лиц. Является ли подобная «толерантность» новообразованным феноменом постсоветской России, или корни ее лежат глубже?
История человечества издавна связана со взяточничеством, упоминания о котором встречаются в клинописях древнего Вавилона и библейских текстах. Об опасности взятки писал Аристотель, а Николо Макиавелли сравнивал ее с чахоткой, которую трудно сразу распознать, но легче лечить. Зато запущенную болезнь легко распознать, но трудно излечить.
В Древней Руси еще митрополит Кирилл осуждал мздоимство наряду с чародейством и пьянством. Многочисленными эпизодами взяточничества пестрит и история Московского царства. При Иване Грозном впервые был казнен дьяк, получивший свыше положенной платы жареного гуся с монетами. Распространенность взяточничества в императорской России была столь велика, что указом 1713 г. и позднейшими узаконениями лихоимцам была определена в качестве наказания смертная казнь. Своего наивысшего (до сегодняшнего дня) развития коррупция в России достигла в начале XX в. Неспособность государственного аппарата решительно действовать в критические дни Февраля 1917 г. во многом была обусловлена коррупцией. Правда, после Февральской революции взяточничество никуда не исчезло. Столкнулся с коррупцией с первых дней своего существования и большевистский режим. Срабатывала традиционная формула «не подмажешь – не поедешь», глубоко укоренившаяся в народном сознании.
Традиционно в словарях и энциклопедиях коррупция характеризуется как общественно опасное явление в сфере государственного управления. Тем самым она втискивается в «прокрустово ложе» политико-правовой сферы, а за рамками остается социальное и культурное измерение этого разрушающего общественную ткань явления. Коррупция выступает одним из механизмов достижения согласия между властью и населением, и легализации института власти. Более того, она представляет собой некий ритуал, посредством которого власть демонстрирует обществу свое символическое назначение в обмен на общественное признание.
Большевистский переворот опирался на такую массовую структуру, как Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, что непомерно увеличило государственный аппарат, в который вливались как чиновники старого аппарата, так и вынесенные наверх революционной волной представители социальных низов. Первые, приспосабливаясь к идеологии и требованиям новых властителей, успешно внедряли старые бюрократические традиции, в том числе взятку. А вторые, в условиях тотального дефицита и бесправия, активно перенимали коррупционный опыт. Впрочем, он не был для них чем-то новым. Просто ранее они выступали в роли взяткодателя.
Несмотря на идеологические «заклинания» и репрессии, «героическая» эпоха военного коммунизма породила разгул спекуляции и сопутствующий ей всплеск взяточничества. Коррупция, являющаяся сущностной чертой любой распределительной системы, приняла такие масштабы, что вопрос о ней рассматривался в 1919 г. на специальном Пленуме ЦК партии.
Но, вопреки призывам покончить с этим «пережитком» буржуазного общества, пестрая и малокомпетентная армия управленцев, умудрявшаяся даже в суровых условиях Гражданской войны брать«мзду», вливалась в НЭП, апеллируя к своим заслугам и требуя материальной компенсации за трудное революционное время. НЭП, в свою очередь, создавал питательную среду для более масштабной, чем в предыдущие годы, коррупции.
Взятка постепенно превращалась в бытовое явление, о чем свидетельствовало возрождение в рабочей среде традиций «смазки» мастера. В условиях экономической либерализации лозунгом дня становилась привычная установка «не подмажешь – не поедешь».
Мздоимство в двадцатые годы приобретало откровенно гротескные формы. Например, брандмейстер города Мурома за определенную мзду давал жителям пожарных лошадей на пикники и для перевозки мебели. Доходило до того, что одно госучреждение брало взятки у другого. Так, Госбанк открыто, через маклеров, брал взятки у других правительственных учреждений, нуждавшихся в получении денег. Не обошла стороной коррупция даже фонды помощи голодающим, где взятки с беженцев за внеочередное отправление на «родину» брались не только деньгами, но и продовольствием.
Причем власть сама задавала правила игры, основанные на коррупционных отношениях. «Финансовая газета» в декабре 1924 г. была вынуждена признать, что «наиболее добросовестные и корректные элементы из частных торговцев имеют меньше всего шансов преуспеть». Показательно, что взяточничество не миновало органы, призванные с ним бороться. Особенно большое влияние нэповская среда оказывала на работников милиции, чьи пьянство и взяточничество стали притчей во языцех. В 1922 г. Вячеслав Менжинский в запале призвал разогнать коррумпированную на 95% старую милицию и создать новую. Но все ведомственные чистки не достигали успеха. Ведь НЭП создал возможность давать и, соответственно, брать суммы, не сопоставимые с милицейским жалованием. Не редкостью в эти годы был и судья-взяточник. В народном фольклоре даже была распространена шутка, что отличие между судом и ревтрибуналом определяется только большей дороговизной трибунала.
Взяточничество было формой приспособления чиновников к кардинально изменившимся и неустойчивым социально-экономическим реалиям НЭПа. Многочисленные реорганизации и чистки аппарата порождали стремление служащих разного уровня «компенсировать» себе возможное внезапное увольнение. Компенсировала взятка и катастрофический дефицит элементарных благ. Не секрет, что большинство рядовых служащих не могли прожить исключительно на номинальное и нерегулярно выплачиваемое жалование, особенно в условиях обесценивания денежной массы. Стимулировалась коррупция и дефицитом лояльности значительной части служащих к советской власти. Поэтому переход к НЭПу создавал у части бюрократии иллюзии относительно если не легализации, то хотя бы реабилитации коррупционного «дохода».
В свою очередь, «узаконение» взяточничества (особенно мелкого) шло параллельно с превращением советского общества в подвластное население, обязанное платить некую дань вождю и его «слугам». Постепенно на волне заявлений о том, что со взяточничеством, как массовым явлением, покончено, с конца 1923 г. борьба с коррупцией стала сворачиваться, а сведения о взятках все реже попадали в открытую печать. Взятка постепенно переставала быть нарушением норм морали и права, превращаясь в обыденное и довольно массовое явление. А с инерцией массового сознания бороться намного сложнее, нежели с несовершенством государственного аппарата, представляющего собой только вершину «коррупционного айсберга».
Мне как-то претит мысль, что разнообразные международные рейтинги, где страны выстраиваются красивыми столбиками, не имеют к реальности никакого отношения и нужны только для освоения бюджетов общественными организациями и научными институтами. По-моему, этими рейтингами вполне можно пользоваться, если привести их названия и цели в соответствие с методологией расчета.
Давосский индекс конкурентоспособности должен называться индексом количества изобретений в развитых странах. Индекс счастливой планеты – индексом развития экологического туризма. А индекс коррупции, который 26 октября в очередной раз опубликовала Transparency International, нужно переименовать во что-то вроде «где в мире, по мнению международных экспертов, жить хорошо».
Такое название лучшего всего отражает суть расчетов, которые производят работники (не рискну назвать их аналитиками) Transparency International во время подготовки очередного выпуска индекса восприятия коррупции. Авторы утверждают, что их индекс лучше всего отражает остроту коррупционной проблемы в той или иной стране. Средний размер взятки, количество чиновников, сидящих за мздоимство, или число коррупционных скандалов в СМИ – все это слишком сильно зависит от размеров конкретной экономики. А восприятие – оно и есть восприятие.
Но тут возникает вопрос: кто воспринимает-то? Сама Transparency International не проводит полевых исследований и никого не опрашивает. Вместо этого для расчета коррупционного рейтинга стран она используют уже готовые результаты исследований десяти других международных организаций и институтов. Если по стране есть данные хотя бы у трех из них, то в Transparency рассчитывают среднюю и ставят в свой рейтинг.
К сожалению, все десять организаций, которые снабжают данными рейтинг Transparency, не занимаются сбором того, что называется hard data, то есть более-менее объективной статистики по странам. Они не опрашивают бизнесменов, какую часть прибыли те теряют из-за коррупции, не узнают у людей на улицах, сколько взяток им пришлось дать за последний месяц, не пытаются сосчитать количество идиотских запретов, создающих простор для чиновничьих поборов.
Все это никому не надо. Международные исследователи коррупции предпочитают пользоваться субъективными оценками, которые ранжируют остроту проблемы от 1 (очень остро) до 6 или там 10 (совсем хорошо).
Мало того, из 10 контор только две – Давосский форум (WEF) и швейцарский Международный институт управленческого развития (IMD) – собирают оценки коррупции у реальных национальных бизнесменов, которые живут и работают в исследуемой стране. Еще одна контора опрашивает экспатов. А остальные семь предпочитают работать с оценками неких экспертов. Иногда эти эксперты имеют к исследуемой стране какое-то отношение, иногда – это сами работники организации.
Transparency International собирает все эти оценки из 10 контор, приводит к единой шкале от 1 (верх коррумпированности) до 10 (коррупция отсутствует), рассчитывает среднюю и расставляет примерно 180 стран так, что чем ниже место, тем коррумпированней страна. На выходе получается то, что и было на входе: картина мира глазами левой интеллигенции Запада.
Лучше всего общество, исходя из этого рейтинга, устроено в Скандинавии, дальше Западная Европа и США, дальше перспективные гиганты из развивающихся стран, потом застойные авторитарные режимы из Африки и СНГ, а внизу – самые людоеды из Бирмы, Судана и Сомали. Понятно, что никто не опрашивал сомалийских или суданских бизнесменов (да они и побоялись бы откровенничать с иностранцами), а за них все решили компетентные международные эксперты.
Эксперты для выдачи оценок, безусловно, подбирались сентиментально левые, потому что иначе невозможно объяснить некоторые кричащие несоответствия в получившемся рейтинге. Как мог Катар оказаться на 4 строки выше Соединенных Штатов? В Катаре последние двести лет у власти одна семья ат-Тами, ни одной выборной должности, никаких независимых судов, политические партии запрещены, зато есть огромный поток халявных денег от нефтегазового экспорта. Но коррупции там меньше, чем Штатах с их культом закона, судами и любопытными журналистами. Таким же чудесным образом Объединенные арабские эмираты обошли на две позиции Израиль.
Индия, где без взятки не купишь даже билет на поезд, находится на неплохом 87-м месте. Все-таки тяжелое наследие колониализма, комплекс вины, индийцам за это многое прощается. А вот чекистов-реваншистов из Кремля отодвинули аж на 154-е место, и никакая перезагрузка не помогает.
Хотя позиции многих стран в рейтинге явно не соответствуют действительности, индекс восприятия коррупции все равно мог бы быть не безнадежен и даже полезен. Ведь Transparency International рассчитывает его уже 15 лет. И было бы очень интересно посмотреть, как менялись позиции стран за этот период. Кто вырос? Кто упал? Что они для этого сделали? Можно было бы эти данные обобщить и выработать конкретные практические рекомендации: какие антикоррупционные меры эффективны, а какие – нет.
К сожалению, по рейтингу, составленному Transparency International, даже этого сделать нельзя. В своем докладе они указывают полтора десятки стран, позиции которых в рейтинге особенно сильно поменялись за последние годы. Выросли Гаити, Ямайка, Гамбия, Македония. Упали Чехия, Мадагаскар, Нигер. У большинства перечисленных стран, помимо резких перемещений в рейтинге, есть еще одна общая черта: все это очень небольшие экономики. Отсюда маленькая выборка и резкие колебания год от года, а правительства этих государств тут ни при чем.
Среди упавших стран есть всего два крупных государства: США и Италия. Авторы доклада не считают нужным пояснять, почему это произошло, но все понятно и без них. У США масштабные бэйлауты, у Италии – несколько скандалов вокруг Берлускони. Эксперты не могли не заметить этих новостей и понизили свои оценки. Для других стран наука: если хотите бороться с коррупцией, то не устраивайте бэйлаутов и не берите Берлускони в премьеры.
Найти крупную экономику среди выросших стран гораздо сложнее. Единственная заметная – Чили. Но не стоит спешить с исследованиями чилийского опыта успешной борьбы с коррупцией. Ничего особенно там не случилось. Два года назад Чили, по мнению Transparency, была значительно более коррумпированной страной. А 4 года назад – менее коррумпированной, чем сегодня. Просто мотнуло посильнее других.
Авторы доклада и сами понимают, что толку от их исследования не так чтобы очень много. Весь доклад на 20 страниц, из них текста всего 3–4, а остальное – изображение одной и той же таблицы рейтинга на разные лады. Но любители порассуждать о том, что Россия – рекордсмен по количеству убийств на душу населения, а Москва – самая криминальная столица мира, получили еще одну тему для разговоров.
Сергей Пашин
